Так и прибился Малява ко двору, ублажая государеву семью и вареньями, и медовухой, и особым вином Мушкатель. Это было сладкое римское вино, которое Малява настаивал на мускатном орехе с крапивой. Настаивал в холодном погребе на льду по десять дней к ряду, потом выставлял к печке на седмицу и снова в лед. А чашник Иван Прокоп в тот же месяц внезапно умер. Говорили, что от сильного расстройства по причине отстранения от царского стола. Но умирал он неделю и всё это время из его рта шла желтая пена.
В первое время непросто пришлось Горыне, все же не привык справляться с таким количеством столовых людюшек. А ведь царь любил закатывать званые обеды на целый день с сотней блюд, с огромным количеством народа, да каждый раз требовал необычные, диковинные яства. Малява из сил выбивался, но выдумывал, удовлетворяя не только царя, но и гостей.
Теперь, с переездом в Александрову слободу, все изменилось. Пиры прекратились, а государь, облачившись в монашескую схиму, требовал себе простую пищу. Новая же царица Мария имела своего повара и жизнь Смелова стала размеренной и спокойной. Государь пожаловал ему дворянство, разрешил без откупа держать два питейных кабака в Москве – тот, за Белым городом и в Зарядье.
В Слободе, как правило, в последнее время почти ничего не происходило. Царь чуть ли не целыми днями молился, иногда принимал людишек из разных приказов. Некоторые из них – Разрядный и Посольский ужо переехали сюда из Москвы, но находились они за кремлевскими стенами, в посаде.
А тут произошло неслыханное – примчавшийся из Разбойного приказа Тимофей Никитин напоролся на свой собственный кинжал. Конечно, с кем беды по глупости не случается, но дьяк-то прискакал по какому-то срочному делу. Орал тут на весь двор – « Желаю немедля к царю!» Ну да, замухрышка выискался, «желаю», да еще «немедля». Обожди пока государь сам соизволит позвать. Велено было Тимошке на летней кухне переждать – там, где опричники и стрельцы из поместного ополчения кормятся за одним большим столом под лыковым навесом. Малява тогда в пекарне находился. Хоть и готовил еду для Темрюковны её повар, тоже из Кабарды, злой как собака Абу, но сладкие пироги она просила печь только Маляву. И вдруг дикий крик.
Выбежал из пекарни Смелов весь в муке и меде, а у стола дьяк валяется с кинжалом в груди, ногами дергает, хрипит. А рядом Бориска Годунов с конюшни. Увидал повара и тут же кинжал из Никитина выдернул. Кровища из того фонтаном, всю скамью залила.
– Что ж ты наделал! – в ужасе закричал Малява.
Бориска поворотил на него свое смуглое, с большим крючковатым носом лицо. Его темно-карие, несколько раскосые, как у татарина глаза, были абсолютно спокойны.
– То не я, Горыня Михайлович, он сам себя зарезал.
– Как так?
– За водой я на пруд лошадям ходил, – Борис кивнул на полные ведра у стола. – Он еще пошутил надо мной – что, говорит, парень, похмелье мучает? И заржал сам, как конь. А когда вертался, гляжу дьяк ножик свой в кружок на земле бросает. Кинжал не острием, а рукояткой воткнулся. Он пошел к нему и оступился. Прямо на лезвие и напоролся. Перевернул я его, а он, вон, ужо только булькает.
– Булькает, – передразнил Малява. – Теперь готовься к избе пыточной. Кто тебе поверит. Дьяк-то сломя голову к царю мчался, донесение, видно, важное имел.
– Ну-у, дела ёндовые…, – сказал, появившийся за спиной повара стряпчий Василий Губов.
Оттянул дьяку ужо тяжелые вики, пощупал ладонью под подбородком. Выругался. Затем начал его обыскивать. На стол кинул монеты (одну, вынутую изо рта дьяка, незаметно сунул в карман), мушкет, мешочек с солью. Более ничего не найдя, направился к его коню. В мешке под седлом с метлой тоже ничего особенного не нашел – ржаная лепешка, да фляга с водой. Три раза свистнул. Тут же прибежали охранные кромешники.
– С этих двоих глаз не спускать! Тело в ледник.
А вечером, когда закончилась осенняя снежно-дождевая круговерть и ужо зазвонили к вечерне, стряпчий пришел к Маляве.
– Разговор серьезный есть.
– Ну, выкладывай, – насторожился Горыня. Он не любил Губова. Все людишки, слишком близкие к царю, опасны. Сам-то Малява, хоть и пользовался расположением государя, ближним человеком не считался. И был очень рад тому – чем теснее к огню, тем жарче становится, так и сгореть недолго. Это он прекрасно знал, как повар.
– Не здесь. Приходи вскорости в кабак, что на окраине посада.
– В тот, где на двери висит отрезанная башка бывшего целовальника Хомки?
– Да. Вишь, вором оказался, кромешники не сдержались.
– А ежели не приду?
– Дурнем будешь. Свою выгоду упустишь.
Малява, перебравшись вместе с государевым двором в слободу, хотел прибрать к рукам эту корчму. Вернее, сделать целовальником своего двоюродного брата Акима. Но так как все питейные заведения теперь стали государевыми, без согласия Ивана Васильевича было не обойтись. Когда царь услышал просьбу повара, ухмыльнулся:
– Я с местничеством и кумовством бьюсь, для того и опричнину создал. А ты хочешь, чтобы ради тебя я великое начинание предал? Что ж, бери кабак, а я сейчас же пойду сдамся кромешникам, пусть меня за измену пытают.
– Что ты, государь! – упал в ноги Ивану Малява. – Прости блудяшку неблазного.
В темном, затхлом кабаке, пропахшем гнилой капустой и перегаром, гуляла стрелецкая десятина из мордвин, казаков и татар. В углу, у двери в кабацкий погреб, были сложены их пищали. Они то спорили, почти до драки, то обнимались, говоря на самых разных диалектах, при этом прекрасно понимая друг друга. Пили крепкое хлебное вино, которое после начала Ливонской войны, на польский манер стали называть водкой, закусывали рыжиками и кашей. Десятник, выделявшийся особым, сложновытканным узором на синем кафтане, пытался привлечь к себе внимание, произнести что-то значимое, но на него никто не обращал внимания. Каждый раз после неудачной попытки, он укоризненно тряс головой и, раскачиваясь на некрепких ногах, опускался на лавку.
Когда вошел стряпчий Губов, один из стрельцов случайно выплеснул на его синие дорогие сапоги кружку с вином. Хотел было схватить нахала за шиворот и дать в морду, но передумал – не для того пришел, чтобы норов показывать. К Василию тут же подскочил целовальник Дементий, расторопно протер ему сапоги тряпицей, подпихнул локтем неуклюжего стрельца:
– Ну, басалай, уймись, не видишь кого мараешь!
– А что? – уставился мутным глазом стрелец на стряпчего. Вроде признал, а вроде и нет. На всякий случай кивнул, молча сел за стол.
– Водки? Рыжиков? Бараньих желудков? Прогнать бездельников? Московские стрельцы рядом, в момент этих вышибут, – кланялся кабатчик.
– Не надобно, позову, – ответил Василий.
Он прошел в дальний угол избы, где за массивным, потрескавшимся столом его поджидал Малява. Одет он был в черный груботканный балахон, завязанный тесемками под самым подбородком. На голове глубокая войлочная шляпа, какие носят местные крестьяне.
Вот ведь вырядился, – усмехнулся про себя Василий. – Прям лазутчик короля Сигизмунда Августа.
Перед Малявой стоял штоф то ли с медовухой, то ли с водкой и одна кружка.
На мою душу ничего не заказал, жаден как бес, – отметил стряпчий.
– Закуску себе что ли бы попросил, – сказал Василий.
– Зачем звал? – не поднимая глаз, спросил Горыня.
– Я тоже не люблю пустых слов.
Подозвал, глядевшего на него собачьими глазами целовальника, велел принести полштофа водки.
– Гороха с баранинкой, грибочков? – согнулся перед Губовым кабатчик.
Василий был в силе, единственный человек, которого так долго, почитай три года, держит при себе стряпчим царь. Прежних давно ужо вороны склевали. Все это в слободе знали, опасались Василия Губова и за то не любили. Поговаривали, что Васька тайно ублажает похотливую Марию Темрюковну. Благодаря тому и держится. Однажды слух докатился до царя. Тот без слов огрел Василия посохом, поднес кинжал к правому глазу:
– Истину ли сказывают про тебя, вымесок?
Василий собрал волю в кулак, знал – ежели дрогнет, точно конец. Спокойно ответил:
– А тебе что? Ты ведь Федьку Басманова привечаешь. Уж лучше пусть Мария со мной утехам придается, нежели с черкесами али татарами. Потомство хоть русское народится. Глядишь, нового царя настрогаем.
Государь оторопел. Такой дерзости он не ожидал. Да, разум терял от черных кудрей Федьки и его белых, тонких, как у девицы, рук и шеи. И в деле смыслит. Это он, Басманов, через своих родственников Плещеевых, уговорил Земский собор продолжить войну с Сигизмундом. И впрямь, с Балтийских земель дань знатную собирать можно, с наших то что возьмешь…? Никто ить не видал, как он с ним милуется. Только этот бес Васька знает. Нос длинный, как у ежа. Ишь, разошелся, осмелел, болдырь.
